«А вдруг», думалось: «новый военный министр... Новый начальник Главного Штаба. С ними – перемены взглядов, настроений. Какое-либо чудо... Наконец, какое-либо вопиющее, кровавое происшествие на одной из главных гауптвахт – в роде, что ли открытого, вооруженного бунта «кадров» преступности, да еще на политической почве, с обнаружением на гауптвахте очага антиправительственной пропаганды с рукодельным станком для печатания прокламаций и т. п. Вдруг оно разбудит, встревожит Петербургское равнодушие и укажет на забытый вопрос о безнравственном, беззаконном, безбожном и т. д. положении подобных гнезд разврата, школ преступности... А тут-то и вспомнят, пожалуй, что недавно еще я предупреждал, просил, пророчествовал из Вильны. Возьмут в руки дело, благодаря мне возникшее... А там все готово – в смысле реформ».

Душевное состояние мое одно время было таково, что я, право, втайне жаждал какого-либо всероссийского скандала на гауптвахте, который, стоил жизни нескольким из вполне погибших представителей гауптвахтных «кадров», спас бы тысячи напрасно гибнущих, нравственных, лишь несчастных, заблудших, а, то и зря страдающих, элементов нашей армии.

Верилось в то, что грянет же когда-нибудь гром и над длящимся позорищем Содома и Гоморры русской гауптвахты... Прогремел же он уже над нами на полях Манчжурии, под Мукденом, под Цусимой и на других пунктах Дальнего Востока, карая нас за самонадеянность и нравственную распущенность... Тот самый Бог, на поддержку которого мы так рассчитывали, отвернулся от нас и дал нам урок в лице полуцивилизованного, неверующего азиата...

Однако, видимо, не настал еще час Страшного Суда над гауптвахтами и мне ничего более не оставалось, как ходить, наблюдать издали, бороться в одиночку, да писать письма по начальству, к тем, кто стоит «на верхах», обратившись, по воле судьбы, из деятеля в праздного наблюдателя...

Мне хочется теперь привести кое-какую переписку в вышеуказанном направлении за последние годы, следовавшие вслед за изгнанием, как все же содержащую в себе некоторые новые данные из прошлого, и для того, чтобы по возможности полнее исчерпать материал моего архива, относящийся к гауптвахтному вопросу вообще.

14 февраля 1911 года я писал протопресвитеру Аквилонову ¹:

«Ваше Высокоблагословение, Душевноуважаемый Отец Протопресвитер,

Вот уже пятый месяц, как получил я доброе, хорошее, сочувственное письмо Ваше (от 22 сент. 1910 г.), в котором Вы обещали мне – привлечь официально военное духовенство России, Вам подчиненное, к посещению общих (главных) наших гауптвахт – в целях христианско-нравственных.

Много с тех пор, однако, успело утечь воды и меня успели уже прогнать в Вильне из такой именно общей гауптвахты за то, что слишком настойчиво напоминал я местному военному начальству (главным же образом бессердечному коменданту полк. Темникову) о том, что мы — христиане, что на гауптвахте сидят люди, а не скоты, что, поэтому, к ним и надо относиться по-человечески. Местное начальство, вероятно, глядит на все это иначе...

И вот, в результате, меня выгнали с моими книгами, Евангелиями, иконами, с моими словами любви и участия, чтобы я не мешал полк. Темникову и Ко...

Бог им судья... Верую в то, что Он, Благой, Всевидящий, скажет еще Свое слово и тут...

А Главный Штаб, на запрос мой о положении вопроса – о реформе на общих гауптвахтах – ответил мне, что вопрос этот, как связанный с новым уставом гарнизонной службы, отложен в неопределенно долгий ящик – до тех пор, пока не совершится общая реформа высшего военного управления России...

Я не шучу, а привожу подлинный документ.

Это заявление звучит глумлением и насмешкою. Оно похоже на то, как если бы нищему, голодному, продрогшему человеку поднесли вместо куска хлеба, нужного сейчас же, чтобы не умереть с голоду, обещание – будущего блага, когда вот богатые, аристократы, устроятся еще комфортабельнее...

Иными словами: ты, мол, поголодай-подрогни еще; зато будущим поколениям таких же, как ты, бедняков, быть может, суждено жить счастливее... Утешься же пока хоть этим!..

Конечно, я пишу Военному Министру, освещая в должной степени этот взгляд, вышедший из самодовольных сфер высшего военного канцеляризма и казенного благодушия...

Нет, не могу молчать! И не буду молчать!!.

Письмо Военному Министру отправляю сегодня же, при другом, частном письме.

В обоих письмах я еще раз подчеркиваю ужасы главных гауптвахт и упорное 10летнее равнодушие Главного Штаба к такому неотложному вопросу: если не можешь ничего сделать, то оставляешь за собою хоть право порядочного гражданина – протестовать, кричать и ругаться...

Вас же, Душевноуважаемый о. Протопресвитер, убедительно прошу поддержать меня у г. Военного Министра, авторитетно выдвинув одновременно со мною и вопрос о посещениях главных гауптвахт военным духовенством – в виду всеобщей их заброшенности, отсутствия библиотек и проч.

Авось два наши голоса, во имя Христа и правды, разбудят, наконец, в Петербурге, спящих, равнодушных, тем более, что Военный Министр – человек живой, добрый и отзывчивый!

Но он завален всякого рода вопросами и ему надо напоминать...

Вашего Высокоблагословения усерднейший слуга и преданный Вам А. Жиркевич».

Веритинов Н. В старой академии: Из воспоминаний //Возрождение. – Париж, 1956. – № 49. – С. 78-91; № 50. – С. 121-134.

№50, с. 128-129:

Был в Академии такой предмет: «Введение в круг богословия». Студенты в шутку называли его «Ведение вокруг богословия». Занимал кафедру представительный и весьма симпатичный племянник тогдашнего петербургского митрополита, первенствующего члена Св. Синода, Антония (Вадковского), протоиерей Е. Аквилонов, впоследствии Протопресвитер военного и морского духовенства.

Его перу принадлежит два солидных труда: «Церковь» и «О физико-телеологическогом доказательстве бытия Божия». Я не компетентен в этих вопросах и позволяю себе говорить об этом почтенном профессоре лишь потому что в связи с ним встает другое.

Мы терпеливо ждали его как-то в аудитории: иногда он запаздывал. Слышим какой-то необычный шум. Раскрывается дверь и входит митрополит. Встали, пропели «Из пола эти деспота», и, по его знаку, сели. Он – в кресле сбоку у кафедры. Снял с сильно облысевшей головы белый клобук. Молчит.

Я всматриваюсь в его лицо, в его глаза и чувствую: какой это спокойный, выдержанный и благородный человек! Он испытал в личной жизни много горя, лишился семьи, умел чувствовать чужое горе, был добр и полон собственного достоинства, но, как и все истинно благородные люди, без того, чтобы ущемлять своим достоинством чужое.

Воспоминания о почившем о. Протопресвитере Е. П. Аквилонове //Вестн. Военного и морского духовенства.

– 1911. – № 10. – С.305-305.

Автор – полковой священник.

«И вот я на пароходе, который мчится по многоводной реке <…> Вдруг громкие слова:

– Простите, батюшка! Можно сесть с вами?

– Пожалуйста.

– Куда правитесь, батюшка?

– В Петербург!

– А, к новому начальнику? Да, удачный выбор, на редкость выбор удачный! Только не долговечен ваш Протопресвитер, у него саркома, от которой умерла его жена. Был он за границей, резали его, утешали, что у него болезнь не злокачественная. Но весь Петербург в один голос говорит, что Протопресвитер недолговечен.

<…>

Вхожу в комнату и вижу пред собой у длинного стола духовную особу высокого роста, прекрасного сложения, в рясе коричневого цвета с докторским крестом на груди. Лицо – чисто русское, с умным, открытым и смелым взором, с правильными чертами лица и русыми кудрями.

<…>

Когда ожидали Государя, он мне успел шепнуть: смотрите, не пропустите момента, когда Его Величество войдет и штандарты склонятся к его стопам! Минута трогательная! Спазмы схватывают горло, и слеза просится на глаза.

Во дворце он все время не оставлял моего общества, несмотря на то, что ему постоянно приходилось отвечать на приветствия высокопоставленных Особ. Тут один из очень важных генералов сообщил отцу Протопресвитеру о смерти Л. Н. Толстого и о запрещении Святейшего Синода отпевать его, с замечанием как бы не вышло чего дурного из этого запрещения. Нужно было видеть, с каким необыкновенным жаром стал возражать генералу покойный, и каким огненным потоком полилась речь его в защиту правого дела церкви.

Через четыре месяца было новое и последнее свидание с отцом Протопресвитером. Я пришел к нему по делу, порученному мне Духовым Правлением – и нашел в нем ужасную перемену к худшему. Опухоль на шее стала еще больше, так что ворот рясы был не застегнут, цвет опухоли из телесного стал желтоватым, шея была чем-то повязана вроде марли.

<…>

Удовлетворив с полнейшей любезностью мою, правда, незначительную, просьбу, покойный заметил: смотрите как меня разрисовало! Надо лечиться, а некогда! Дела-то, дела-то почти непочатый край! Это были его последние слова, которые я удостоился услышать из его уст, теперь скованных смертию.

Занятый великопостными трудами, я не знал ничего об усилении болезни, равно об его отпуске и отъезде и как громом или ударом по голове обухом был ошеломлен маленьким, в несколько строк, известием вечернего издания «Биржевых ведомостей»: Протопресвитер военного и морского духовенства Е. П. Аквилонов сегодня скончался в Козлове. Получена телеграмма».

Извиняюсь, что не сумел я всеми штрихами оттенить светлую и благородную личность почившего, его просвещенный ум, твердую волю и доброе сердце, его гуманность, патриотизм, трудолюбие <…>, добросердечие и прямолинейность, а также рыцарскую честность и отважность, которая сквозила в каждом его слове, беседе и поступке».

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------- 

¹ Ответ мною получен не был: в скором времени почтенный протопресвитер захворал и скончался – Прим. Жиркевича.